К списку публикаций

Николай Грюнберг

Там, где история не умирает

Новенький мундир синего сукна с малиновым воротником, лацканами и обшлагами, с начищенными до зеркального блеска пуговицами, аккуратно сложенный, исчезает в обширном туристическом ранце, бесформенной кучей лежащем на полу. По мере наполнения различными, не самыми привычными для современного человека вещами ранец приобретает форму и, вместе с ней, угрожающе большие размеры. Сама собой возникает мысль: сколько же это все имущество весит? Ранец кажется неподъемным, однако на плечах его тяжесть ощущается гораздо меньше.

Сосед, курящий на лестничной клетке, понимающе смотрит на меня и спрашивает, заранее зная ответ:

— Ну что, снова на войну?

— Конечно

Забраться в вагон метро – не самая большая проблема, если вспомнить толпу перед эскалатором на спуск. «Вход на станцию временно ограничен»…

В вагоне на меня ненавидящим взглядом уставилось несколько человек – ранец занимает изрядное пространство. Слава Богу, ехать не так уж и далеко, на наземном транспорте было бы еще дольше.

Привычное столпотворение на Белорусском вокзале. На табло желтыми буквами светится список поездов. Вот тот, что нужен мне – пункт прибытия – Бородино. Пробраться через турникет с моим имуществом – отдельная задача, но многочисленные «тренировки» позволяют решить ее вполне успешно. Очередной прорыв в электричку – уже ничто по сравнению с моими злоключениями в метро. Теперь остается только устроиться поудобнее, чтобы через два часа выйти на необычно опрятную для пригородных станций платформу, и отправиться из века двадцатого в девятнадцатый век.

Когда-то автобусы приходили на станцию Бородино так, чтобы совпасть по времени с прибывающей электричкой, но сейчас об этом можно только вспоминать – если не встретится какой-нибудь знакомый на машине, четыре километра до Доронино придется проделать пешком.

Хромовые сапоги стучат по асфальту. Три километра уже позади, и сейчас я сверну с шоссе на наполовину заброшенную дорогу и оставлю позади современное Бородинское поле с сердобольными бабушками с козами, добродушно матерящимися трактористами, гоняющими коров, взъерошенными трусливо-сердитыми дворняжками, пыхтящими комбайнами и тарахтящими грузовиками, чтобы уйти в другой мир, перейти невидимую черту, отделяющую век девятнадцатый от века двадцать первого, и оказаться в другой эпохе с другими принципами и идеалами, с другими ценностями и убеждениями.

Земля Бородинская для нас священна. Каждый метр, сантиметр, песчинка этой земли — бесценны. Это место, где погибали наши предки. 1812, 1941—даты, которые не сотрутся со страниц нашей истории, не исчезнут из людской памяти, и мы обязаны всеми силами сохранять о них эту память, оберегать каждую доставшуюся нам по наследству вещичку, каждую крупицу былого. Слово «Бородино» для нас не пустой звук, это для нас символ русского воинского героизма, это пример для подражания.

На переезде пропускаю неистово грохочущий поезд. Последний вагон, как занавес, открывающий сцену, открывает вид на горизонт, отчерченный темной полосой леса, желтоватое поле и ниже, у пологого ложа оврага, видна красно-коричневая крыша и трепыхающаяся на ветру палатка. Издали видна необычная, яркая, совсем несовременная одежда людей, выкатывающих из сарая пушку.

Спускаюсь вниз по дороге и подхожу к полосатой караульной будке с прибитой к ней табличкой: «Живой музей военного и крестьянского быта Доронино Музей открыт…». Собака, почти еще щенок, встречает меня оглушительным лаем, прыгая вокруг меня в надежде на подачку.

После обмена приветствиями забираюсь в пристройку, среди местных жителей известную под названием «ячейка такой-то партии», скидываю ранец и понемногу распаковываю его, устраивая на полу локальный бардак. По мере моего переоблачения в век XXI уходит в прошлое и сменяется веком XIX…

…Во дворе дома деревенского кузнеца в Доронино Павлоградского гусарского полка поручик Петров отдает последние распоряжения сводному отряду из солдат Лейб-гвардии Семеновского, Павлоградского гусарского и Польского уланского полков. Мои руки сжимают штуцер, гвардейцы рядом поправляют снаряжение, кто-то горстью засыпает в патронную сумку патроны. Ротмистр Климов и поручик Петров обсуждают предстоящие действия:

— Неприятель показался на опушке леса, возле дороги на Ельню… Лазутчики сообщают, что это большая партия мародеров, собирающаяся напасть на деревню…

Мы выступили из Доронино, построившись в походную колонну. Однако вскоре мы достигли опушки леса и, ввиду скорого появления неприятеля, рассыпались в цепь, предварительно выслав дозорных. Сжимая в руках ружье, я постарался затеряться среди кустов, чтобы не выдать местоположения нашего отряда неприятельским разведчикам. Меня переполняла гордость, что в любую минуту может появиться противник, и наконец-то мне доведется постоять за Отечество, а в груди горел огонь азарта, который может быть только перед боем. В тоже время в душе затаился легкий страх, что наш отряд мог выбрать неудачную позицию, и подвергнуться неожиданному нападению с фланга. Мои опасения подтверждали действия дозорного, нестроевого Павлоградского гусарского полка Зенкевича, кравшегося куда-то через поросшее мелким кустарником поле.

Внезапно по линии прошел слух, что французы появились на нашем левом фланге. Вскоре вернулся Зенкевич, подтвердивший наши предположения. Стрелки 9-го легкого полка при поддержке солдат 8-й линейной полубригады решили ударить по нашему флангу, пройдя перелесок. В цепи царило тревожное ожидание, гусары проверяли замки, чтобы предотвратить смертельные в партизанском бою осечки. Я засел за толстым деревом с удобной развилкой, на которую пристроил ружье, ожидая появления французов.

Бой, как обычно, начался неожиданно и вовсе не там, где предполагалось. За перелеском ударило несколько выстрелов, и показались синие мундиры, серые шинели и белые куртки французов. Только начал целиться в ближайшего ко мне неприятеля, как за моей спиной подозрительно хрустнула ветка. В душе мелькнул страх: а что, если он выстрелит первым?! Я резко обернулся, наведя в ту сторону ружье, и увидел семеновца Полякова, готового выстрелить в меня. Синий уланский мундир показался ему французским, и он решил застать врасплох ничего не подозревающего супостата. Жестом показав ему, что я свой, вкратце, стараясь не производить излишнего шума, описал расположение французов. Он кивнул и растворился среди ельника. Раздалось еще несколько выстрелов, и два или три француза упали. Видя, что оставшиеся неприятели устремились в сторону засады гусар, я решил обойти их вокруг перелеска, и тем самым атаковать их с тыла. Держа ружье наперевес, я выскочил из-за своего укрытия и, что есть духу, помчался за перелесок.

Когда я пробрался сквозь ельник, то увидел, что гусары уже справились с большинством французов, и лишь какой-то отчаянный стрелок бежал по полю, на котором были распростерты тела павших, пытаясь на ходу зарядить ружье. Я попытался выстрелить него, но ружье дало осечку, я снова взвел курок, но выстрела снова не последовало — намок порох. Я отбросил бесполезное уже ружье, выхватил саблю и ринулся вслед за отважным французом, чтобы либо зарубить, либо пленить его, пока его ружье разряжено. Однако ни то, ни другое мне не удалось, и теперь уже он целился в меня. Я лишь успел добежать до толстой березы, как грянул выстрел, и пуля щелкнула о дерево совсем рядом с моей головой. Когда я выглянул из-за спасительной березы, храбрый француз уже лежал на траве, а над ним, с дымящимися пистолетами, стояли торжествующие Павлоградцы.

Не успели мы перезарядить и отладить, упорно не желавшие стрелять, ружья, как из леса появился новый отряд французов. Наш отряд наспех успел построиться в цепь, как французы дали залп. Прозвучало лишь несколько выстрелов, так как французские ружья, словно сговорившись с нашими, тоже не стреляли. Ответный залп был также жалок, и оба отряда принялись отлаживать ружья, но это плохо удавалось. К тому же в горячке боя мы растратили почти все патроны, так что на следующий залп их не хватило бы. В конце концов, приведя оружие в относительный порядок, отряды разошлись с миром, решив более не рисковать своими жизнями в столь ненадежных условиях.

Вечером каждый нашел себе занятие по вкусу. Кто-то предался превратностям карточной игры, кто-то приводил в порядок ружья, а кто-то упражнялся в стрельбе, соревнуясь в меткости.

Всю ночь наша партия отмечала победу, расположившись в палатке. Особенно буянили оказавшиеся в нашем стане три француза, в том числе один из них татарского происхождения и вероисповедания, и французская маркитантка, танцевавшие на столе и вокруг него. Веселье насилу улеглось, так как впереди нас ждало новое сражение с французским подкреплением, с которым мы разошлись вчера.

Наутро наш отряд, усилившийся еще одним семеновцем, Сергеем Кулаковым, выступил на поиски затаившегося в лесу противника. Ввиду схожести моего мундира с французским и знания их языка меня направили в лес на поиски неприятельского отряда. Я нашел его идущим через поле, но, так как они меня заметили, а ретироваться я уже не мог, то я выдал себя за их соотечественника и отправился вместе с ними. Неприятельские солдаты приняли меня приветливо, угостив меня табаком, и чрезвычайно расстроились, узнав, что я не курю, и что я не принес им пива.

Французы решили устроить нашей партии засаду несколько поодаль от того места, где мы выдержали бой вчера. Стрелки из 9-го легкого полка расположились на опушке леса на левом фланге, а несколько солдат из 8-й линейной полубригады — глубже в лесу на правом. Я решил примкнуть к 8-й полубригаде, так как был убежден, что они вступят в бой позднее, и я успею вовремя сбежать.

Пошел сильный дождь, и мы были вынуждены забраться под деревья, чтобы не промокнуть до нитки. Едва он стих, как в прогалине показались синие воротники наших гвардейцев. Раздался выстрел, и из леса выскочили солдаты 9-го, поспешно отступающие вдоль по перелеску. Восьмерки попытались сдержать атаку гвардейцев огнем, но порох отсырел, и они не смогли сделать ни одного выстрела, и тоже ретировались в перелесок. В этот момент я и улизнул, выбравшись на поле. Увидев зеленый сюртук и колпак Зенкевича, блуждавшего в кустарнике, я присоединился к нему, и мы пошли на звук выстрелов.

Когда мы добрались до леса, там уже вовсю кипел бой. Французские стрелки засели в ельнике и уже сразили нескольких человек, неосторожно выскочивших на прогалину. Мое ружье снова не стреляло, и поэтому я оказался лишь наблюдателем.

Тем временем гусары обошли стрелков с фланга и пленили нескольких человек, а по полю, в тщетной попытке спастись, бросился бежать один из восьмерок, показывая гусарам какие-то странные угрожающие жесты, чем привел их в необычайное раздражение. Партизаны принялись обыскивать лес, чтобы разделаться с оставшимися неприятелями, как из-за кустов на них набросился один из уцелевших французов, одетый в потертую серую шинель, размахивая огромной дубиной. Не успел он что-либо предпринять, как тут же был сражен.

Торжество полной победы омрачил лишь расстрел нескольких пленных, воодушевившихся примером своего отважного соотечественника и попытавшихся снова оказать сопротивление. Мы вернулись в Доронино, нагруженные добычей, довольные и счастливые, лишь некоторые проклинали свои ружья, подведшие их в самый неподходящий момент. Тем не менее, наша партия одержала полную победу, разгромив и рассеяв крупные силы неприятеля, наводившие страх на окрестности…

…«Расстрелянные» встают, собирают раскиданное имущество и, посмеиваясь, перекидываются колкостями с «расстреливавшими». Я подбираю оторвавшуюся пуговицу и прячу ее в сухарную сумку – потом, в Москве, пришью. Мы все еще не отошли после «боя», и те, кто уже исправил в очередной раз отказавшие ружья, наперебой обмениваются впечатлениями. Кто-то достает фотоаппарат… В голове мелькает — «странно видеть французского вольтижера с фотоаппаратом»…

Разбредшиеся по перелеску люди наконец-то собираются вместе. Кладем ружья на плечи и, не спеша, идем по дороге обратно в Доронино. Усталость двух дней дает о себе знать, тем более что ночью веселье улеглось разве что с рассветом. Внезапно из-за холма раздается рев мотора, и на дороге появляется мотоцикл, весь обклеенный какими-то наклейками, номерами и еще невесть чем. Его владелец изумленно смотрит на нас, такое впечатление, что сейчас его расширившиеся от удивления глаза выскочат через маску, притормаживает, а потом на полных оборотах ретируется в лес.

— Правильно сделал! – смеется кто-то.

— Это почему же?

— А ты на себя посмотри!

Со сменой одежды наступает XXI век. По мере перемещения вещей с меня в рюкзак век XIX уходит из этой жизни, чтобы появиться в ней снова, через месяц, а может и два. Откуда-то снаружи раздается голос:

— Не знаешь, когда ближайшая электричка?

Закрываю рюкзак, вскидываю себе на плечи и выхожу во двор. До чего же меняются люди, когда одевают современную одежду! Ждем еще нескольких человек и беспорядочной толпой выходим за ворота. Сейчас мы доберемся до станции, сядем на поезд и… но это уже другая реальность, другая жизнь, где действуют другие правила и другие законы.

Москва, Белорусский вокзал.

— На следующих выходных будешь в Доронино?

— Еще не знаю, как получится.

— Знаешь, там трубу надо починить.

— Знаю. Если смогу – приеду.

— Ну хорошо, тогда созвонимся ближе к пятнице.

Поток людей подхватывает меня, и мы расходимся в разные стороны. Расходимся, чтобы потом собраться вновь. В Доронино.

Вернуться к списку публикаций