К списку публикаций

Три месяца под австрийским огнем.
История одной сербской семьи.

Записано нашим сотрудником В. Васильевым со слов сербского семейства, бежавшего в Москву.

(По материалам еженедельного иллюстрированного журнала «ЗАРЯ», 1 января 1915 г.)

Король Петр следит за ходом боя.

Первого июля хоронили в Белграде русского посланника Гартвига. Я был на похоронах в качестве кинематографщика и снимал их. Со всех концов, даже из отдаленнейших уголков страны, пришли депутации, и шествие этой толпы в разных национальных костюмах, занесенное на мою ленту, показалось мне настолько интересным, что я решил попытаться продать картину в России.

И вот 3-го я уже отправился, сначала в Вену. Чувство, с каким приходилось уезжать, было нелегкое; а главное, жена, томимая тяжелым предчувствием, ходила по моим следам, как тень, упрашивая не ехать. Впрочем, вся Сербия в то время, как одно сердце, замирала в тревожном предчувствии. 6-го вечером я убедился, как плохо быть сербом в Вене, когда в мой номер явились жандармы с обыском. Разумеется, у скромного фотографа ничего не нашли. На другое утро я ехал в Петроград, видя, что мне у немцев нечего делать.

Навстречу австриякам.

Там меня застал ультиматум. В большом беспокойствии пошел я к послу Сполайковичу, моему личному знакомому, и он поддержал меня своей твердостью и словами: «Россия нас поддержит непременно!». Когда я видел на Невском вдохновенные толпы, слезы навертывались на глаза и невольно шептал я: «Ну, теперь мы не пропали».

13-го, в воскресенье, Сполайкович испугал меня, сказав о неминуемости войны, 14-го успокоил, 15-го газеты принесли известие о бомбардировке Белграда. С холодным ужасом подумал я о своих жене и детях, с беспокойной печалью – о бедной родине. Как и все сербы, опять бросился в посольство. Сполайкович успокаивал: «Ничего: несколько бомб... Белград будет нами оставлен... обстреливают сильно только Топчидерскую гору». Успокоил! – «Да ведь дача-то моя на самой этой горе, на совершенно незащищенном месте. Что там с детишками? Маленькие, слабые! Приеду, может быть, а там одна печка на пепелище стоит, и трупов даже не найдешь». Душевно растерзанный забился я в коридорчик переполненного людьми вагона, с судорожно крепким решением пробиться к своим.

Королевич Александр Сербский.

А вот как жили мы, – рассказывает его жена, – уж и перед войной было жутко. Землин, как на ладони, виден из окон дачи, австрийские мониторы на реке так близко, что орудия и людей на них видно, а мост из Белграда в Землин по прямой линии не дальше километра. Без мужа, среди общего волнения и воинственных приготовлений – страшно было. Жуткое впечатление производил Землин, прежде по ночам всегда сиявший веселыми огнями, но последние дни – черный, мрачный и молчаливый, словно затаивший в себе миллионы духов смерти, готовых разлететься по всему миру. Никогда еще не видала я такого солнечного заката, какой был 14 июля. Словно вся кровь, пролитая веками человеческих войн, выступила сразу из земли и бросилась в небо... Над Землиным сгущались тени. Тихо было, ужасно тихо. Вдруг одна собака завыла жалобно и протяжно, к ней присоединилась другая и через минуту глухой, раздирающий душу вой сотни собак наполнил предместье Белграда длительным до изнеможения кошмаром. И опять тихо. «Дети, – сказала я в страшной тоске, – давайте молиться, чтоб Бог нас спас, чтоб папа не пропал, чтоб не пришли австрийцы». И вот все, худенькая темная Милена, кудрявая белянка Ерина и маленький Бранко бросились на колени перед иконой. Целый час мы молились, слезы бежали из глаз, детские ручонки, сложенные на груди, дрожали.

Гора Топчидер. Сербские новобранцы. Весь народ поднялся на врага от стара до мала.

На этот раз Он послал детям крепкий сон. И я собралась засыпать. Трудно было. Ночь была душная. Вдруг с Дуная, со стороны Карабурны донесся далекий выстрел, затем другой, третий, чаще, ближе, сухо и резко застучал пулемет... Начиналось... Я вскочила, крестясь. В детской все спали. Девочки проснулись только когда страшный треск и грохот потряс дачу, и плакали. С ужасом я подумала: «если одна большая пушка стреляет так громко, что же будет при бомбардировке?» Но я ошибалась: это наши взорвали большой мост через Саву. Только после этого услыхали мы грозный вой орудий. С нашей стороны мало отвечали. Ведь Белград уже оставили, войска вывели только кучка таможенников и жандармов, а на другой день – наших молодцов-комитэ (милиционеров), защищала большой город от большого врага. Поэтому и я, несмотря на растерянность, не рассчитывая на бомбардировку, не собиралась бежать. Нас связывала еще мысль, что вдруг вернется отец. Что переживет он, когда найдет дом пустым? Ночь провели в горячей молитве. Но крошка Бранко спал до утра. Видно, крепок был сон, посланный Спасителем.

Раненый королевич Георгий, доблестный защитник Белграда.

15-го, однако, бомбардировка приняла внушительные размеры, Наша гора страдала особенно. Притом паника, всеобщее бегство и советы соседей смутили меня. Днем мы не решились выйти. Все-таки за деревьями, среди нашего виноградника, было как-то безопаснее, а чтобы попасть в Белград, нужно было пересечь большое голое поле, по которому враги начинали усиленно стрелять, если там показывалось хоть что-нибудь живое, хотя бы собака или поросенок. Но ночью начался такой ад, что я, взявши детей за руки, побежала кружным путем, через дворы и огороды. Иногда мы вязли в грязи по колена, приходилось перетаскивать детей через заборы, выламывать брусья, но ужас придавал невероятный силы. Придя в центр столицы, мы убедились, что на улицах хуже. Около старого дворца два снаряда разорвались в 100 шагах от нас. Тут мы увидали первого раненого.

У знакомых, к которым мы пришли, сказали: «Мы сами не знаем, куда спрятаться». Смятенье было великое. Ведь почти все одни женщины и дети. Вдобавок, никто не ожидал, даже от швабов, подлой жестокости уничтожать совершенно беззащитный город. Бегство было в полном разгаре. Кто не мог уехать, прятались в подвалы и погреба. Для многих это оказалось роковой наивностью, – дом рушился и погребал заживо несчастных. Откапывать было некому. Кроме своей семьи у каждого была родина, требующая помощи. Нужно было не только отражать нашествие, но еще бороться со шпионами, которых ловили десятками. Так, одного молодца сняли с башенки Поземельного Банка, откуда он махал сигнальными значками. Когда его спросили: что ты там делал? – он отвечал, что он любитель голубей и заманивал их. Недурное занятие, в то время, когда столица горит со всех концов! Конечно, голуби, которых он заманивал, были стальные и со смертью в груди. Через 2 минуты его повесили. Но среди десятков изменников, Слава Богу, не оказалось ни одного серба.

Передовой перевязочный пункт во время боя у Анжеловаца.

На третий день по улицам проскакал королевич, загромыхала тяжелая артиллерия, потянулись наши бодрые, славные войники. В военной суматохе мне удалось повстречать знакомого полковника, уверившего меня, что на горе гораздо безопаснее, чем среди рушащихся зданий. Тогда я решила положиться на милость Божью и вернулась домой.

Мы быстро привыкли к бомбам и часто, сидя с детьми под большой липой перед крыльцом, наблюдали, куда они попадают. «Вот эта свалилась как раз на аптеку Викторовича!» – восклицал кто-нибудь. «Нет, пожалуй, полевей», «А эта задела нашего милого Матичева, хорошо, что они бежали из дому». «Мама, мама, смотри, попали в «Москву», кричала Ерина, – и, действительно, новый густой столб черного дыма поднимался над высоким зданием нашего лучшего «гранд-отеля». Из окон мы могли видеть, как мониторы наводили на нас орудия. Больше месяца в ста метрах от дачи находилась сербская замаскированная батарея, неприятель шарил по ней и, выпустив несколько тысяч всевозможных снарядов, так и не нашел. Видно, Бог навел куриную слепоту на этот проклятый народ.

Сербские солдаты у пулемета.

Австрийские артиллеристы вставали поздно, очевидно, начинали свою «учебную стрельбу» по живой мишени после «кофе» и вяло вели до обеденного времени. Тогда наступал отдых. «Швабы кушают», – говорили в Белграде, попивая в полуразрушенных беседках пиво и красное вино. Вечером упражнялись усиленно. Ночью молчали. Только изредка в 3 часа утра «офицеры возвращались из Землина с кутежа» – начиналась пьяная, беспорядочная пальба.

В обстрелах были и другие странности. Так, по воскресеньям давалось только несколько выстрелов для острастки, но зато по вторникам яростная бомбардировка продолжалась целые сутки. Даже Бранко заметил: «Мама, это у немцев счастливый день». Такими днями было 15-ое, 22-ое, 29-е, июля 5-го и подряд 6-го, но последних мы уже не слыхали. 26-го к вечеру Бранко собирал осколки шрапнели, только что разорвавшейся над виноградником. Осколки были горячие, и 5-ти летний мальчик брал их осторожно, пользуясь полой костюмчика. Вдруг он услышал сзади шаги, обернулся и с криком радости, побросав новые игрушки, бросился навстречу идущему по дорожке папе. Итак, он жив! Значит еще можно жить!

Наблюдательный пункт.

Да, я добрался до своих! Когда подъезжал к Белграду с поездом из Бухареста, то выскакивал на станциях, смотря вокруг и бессмысленно спрашивая: «Вы не видали моих?» Впрочем, встречал и знакомых: никто ничего не знал. В Белграде же сказали: «Живут на даче». Спас Христос! Вот я обрадовался! Побежал, сломя голову, везти никто не хотел, помня про открытое пространство. Я об этом не думал. И лупили же австрийцы. Ну, да ведь я обстрелянный, меня свой брат славянин в болгарскую войну так угостил, что одна нога волочится, а то и совсем на неделю отнимается. После первых восторгов стали мы обдумывать положение. Я решил жить смирно на месте, тем более, что после перенесенных волнений нога давала себя знать. Но следующий «вторник» 29-го был ужасен. Казалось, хотят смести город в один день. Жена в этот день, совсем некстати, устроила славный обед, но никто не притронулся к пище. «Ну, сказал я, коли уже и есть нельзя» – и правда, желудок как-то захватывало, горло глотать отказывалось, «коли пить нельзя, то мы лучше уйдем. Поедем куда-нибудь поглубже в страну». Но нужно было выбраться. Нужно было, чтобы ехать в Ресник, ближайшую станцию, куда подавали поезд (от нас в 15-ти километрах), пересечь это проклятое поле, да еще в самом длинном направлении. На другой день сторговался я с одним хозяином двуколки и осла за очень дорогую цену. Это был счастливый человек, т.к. все решительно, что было на колесах и ходило на 4-х ногах, взяли для нужд армии. Но он был и трусливый человек. Он пришел в 6 часов вечера и сказал, что боится, – леший с ними с деньгами, – затем пришел в 7 часов, сказал, что поедет, когда будет потемнее, через полчаса заявил, что ему страшно, выторговал лишнее и, наконец, в 8 часов с великими причитаниями решился и подал двуколку, на которую мы положили кое-какие вещи. Мы сказали друг другу: «если умирать, так всем; что будет с сиротами? что с нами – без детей?» Поэтому мы тесно-тесно прижались друг к другу и плотной кучкой пошли рядом с двуколкой. А ночь была светлая, конечно, всех нас видно, да вдобавок ежеминутно мы попадали в лучи прожекторов. Вот это жуть! – чувствуешь, как он тебя видит, а сам ты ослеплен. Около разорвалось несколько снарядов, да нас пощадили. Когда мы дошли до перевала, то увидали солдата, сидевшего на наблюдательном посту. Он курил трубку и, не вынимая ее из зубов, мурлыкал песенку, занятие, которое прервал только, чтобы сказать «Четыреста шестьдесят седьмая», когда со свистом пролетела шрапнель. На наши вопросы, он пояснил, что считает, сколько сегодня неприятельская батарея выпустила снарядов, причем ни одна не попала в сербов. «Ну, а наши?», «Наши с помощью Божьей сейчас 10-ю пошлют, да зато без промаха». Мы пошли дальше в волне электрического света неприятельских прожекторов, и нам пришлось идти мимо зарядных ящиков. Их было 30 и поставлены они были в два ряда. Вдруг, к нашему ужасу, продолговатая крупная граната вонзается острием в землю между рядами. Сердце замерло... сейчас взрыв... смерть.

Население уходит в горы, спасаясь от австрийцев.

А ужасная штука постояла одно мгновение и тихонько шлепнулась боком на землю. Мы еле отдышались и возблагодарили Спасителя за солдат, бывших вокруг, и за себя. Затем мы пришли в лагерь пехоты, – место только относительно безопасное, но все же в районе обстрела. Вы посмотрели бы на наших мужичков-солдат! Рваные, голодные, а поют и танцуют здесь же под огнем. Мы к ним попали, думаем, свадьба, что ли? Гармоника заливается, шутки, гомон. Пойдут в атаку, кому руку снесет, кому все лицо изорвет, а они острят. В лагере мы отдохнули и затем уже продолжали путь спокойно до Ресника. Здесь скопились тысячи беглецов, вокруг станции был громадный табор. Мы тоже расположились на лугу под деревом. Так как у нас был провиант и теплые вещи, то мы решили пустить вперед на поезд более обездоленных, провести эту ночь в поле и ехать дальше завтра. Дети уснули. Жена тоже. Тут в первый и единственный раз охватило меня глубокое уныние... Но, взглянув в сторону Белграда, я все позабыл, я разбудил жену. Зрелище было такое, что если дано будет сто жизней прожить, и то не забудешь. Над Белградом сверкал фантастический непрерывный фейерверк: молнии и стремительные бураки, вспышки и взрывы то там, то сям. Кое-где пылали зарева, освещая быстро несущиеся облака и во всех направлениях, как веера сложенные или развернутые скользили белые снопы света прожекторов.

Железнодорожный мост на сербской стороне, взорванный сербами.

На другой день нам удалось занять местечко на платформе. На одной из станций, Сталач, мы услыхали радостную весть, будто 100000 русских поднимаются по Дунаю нашим на помощь. Все ликовало. Трудно сказать, как опьянила надежда, войска, они дрались, как львы, и наше наступление увенчалось успехом.

Разрушенное здание окружной команды в Белграде.

В Третнике, маленьком городишке, где мы прожили до середины октября, было тихо. Я побывал в Нише. Там и одному лишнему человеку уже места не хватало. А у нас была пустыня – ни одного мужчины, я, хромой, – большая редкость. Но становилось несносно дорого. Тоска охватывала смотреть на нищету нашего маленького народа, три года воюющего с сильными соседями. Ведь у нас ничего нет, ровно ничего. Ни одна фабрика не работает, чтобы прокормиться, нужно на позиции идти. Вот приезжает поезд раненых. Человек 18 тяжелых выносятся на носилках; несут до первого дома, в котором какая-нибудь постель: «На, хозяйка, земляка». «Спасибо», и санитары уходят. А легко раненым еще проще говорят: «Идите, братцы, куда хотите. Есть добрые люди». Тащатся. И, поди ж ты, находят пропитание.

Ну, а уж лечение, какое там! Простой хины нет, а не то чтобы еще каких-нибудь средств. Да ведь не как у вас, в России – мало, а действительно нет: ни ваты, ни йоду, ни хлороформа, ни марли, ничего. А тем временем наши солдаты, у которых всех сплошь штаны на коленях разорваны, обувь разная, какая придется, шинели больше все австрийские, запас патронов в обрез, снарядов иногда и совсем нет погнали австрийцев со своей земли, да вдобавок выгнали их из Землина, и шли вперед, пока у них не осталось ни крупинки пороха и ни зернышка свинца.

Крепость в Белграде.

Когда начались наши победы, я решил вернуться в Белград. Это было ошибкой. Правда, мы довольно долго прожили спокойно и зачастую радостно при мысли о величии нашей маленькой родины. Вдруг «там» пошли назад. Очень велико было наше упоение победами, никто не думал, что Белград оставят, передавались только слухи. Между тем войска прошли стороной и не защищали города. Вместе с войсками переправились огромные толпы наших братьев-сербов, принимавших освободителей радостно и теперь боявшихся мести угнетателей.

Дом страхового общества «Россия».

Я проснулся от самоуверенного недоверия к страхам только в ночь на 17-е ноября, когда я и на самом деле проснулся от стука в дверь. Вошедший жандарм чуть не со слезами предупредил, что город очищается и что ради безопасности советуется бежать. Завтра уже могут прийти австрийцы. Я подумал: «у меня дочери». Как молот на голову свалилось! В это время жена сказала одно слово: «Россия». Не долго думая, взяв чемодан с самым необходимым, кинематографический аппарат, раздобыв кое-как ничтожную сумму денег, мы пустились в путь через Румынию на Галац.

В Галаце русский консул, спасибо ему большое, дал даровой билет до Одессы. Теперь, как видите, здесь, в Москве. Когда посчастливится вернуться? Куда возвращаться? Земля изрыта ямами от бомб, усеяна железом и полита кровью! Она ничего не родит. Да и некому будет обрабатывать. Слишком много тел сербских потребуется, чтобы лечь непроходимым валом вокруг дорогой родины, окруженной недругами…

Вернуться к списку публикаций